Теперь они перешли к слезоточивому газу, и я вижу, как один фотограф снимает копа в тот самый момент, когда тот применяет против него газ. (Снова Гейнзберг! С запада слышится грохот копыт: огромный катафалк, Феномен Косяка! Правда, я сейчас под кислотой. Вот если бы я был под травой, это и был бы самый настоящий королевский Феномен Косяка.) Позже я узнал, что фотограф получил за этот снимок награду. Но в тот момент он не напоминал человека, получающего награду. Он выглядел так, словно с него живьем содрали кожу и сверлят голые нервы бормашиной.
– Господи Иисусе, – говорю я Хагбарду, – посмотри на этого беднягу. Молю тебя, отпусти меня отсюда живым после очередной порции газа, максимум двух. С меня уже хватит.
– Во имя Аллаха, – отзывается Хагбард. – Наша карма определяется нашими поступками, а не нашими молитвами. Ты на сцене, так что действуй по сценарию, вот и все.
– Эй, кончай молоть эту праведную чепуху и перестань читать мои мысли, – протестую я. – Тебе вовсе незачем поражать мое воображение.
Но я уже переключился на другую волну, примерно такую: если эта сцена – цирк мэра Дэйли, то мэр Дэйли – распорядитель манежа. Если «что внизу, то и наверху», как герметично намекал Гермес, то сцена еще больше. Мистер Микрокосм, познакомьтесь с мистером Макрокосмом. «Привет, Мик!» - «Привет, Мак!» Вывод: мэр Дэйли в малом – это то же, что Кришна в большом. Что и требовалось доказать.
В этот момент толпа ребят из СДО, которую на другой стороне улицы разгоняли слезоточивым газом, побежала к нам, и Хагбард занялся раздачей мокрых носовых платков. Ребятам нужны были платки: они наполовину ослепли, как и Джойс, которого наполовину ослепили осколки надежд, подаваемых его Адамом. А от меня помощи не было, потому что я в это время очень занят: я ору.
– Хагбард, – задыхаюсь я в экстазе. – Мэр Дэйли – это Кришна!
– Тем хуже для него, – холодно отзывается он, продолжая раздавать платки. – Он об этом еще даже не подозревает.
Вода превратилась в кровь (Хагбард был Иисус-шутник: вы, наверное, ожидали, что в вино?), и я вспомнил рассказ моей матери о Диллинджере возле «Биографа». Мы все, как и он, сидели в кинотеатре «Биограф», в царстве грез, поднимаясь над драмой нашей жизни, затем выходили на улицу к бабушкиной ласке свинцовых поцелуев, которые вновь пробуждали нас к реальности ускользающего блаженства. Хотя ему удалось найти способ вернуться обратно. Как там говорил Чарли Мордехай: «Сначала трагедия, а потом фарс»? Марксизм-Леннонизм: Эд Сандерс из «Фагов» вчера вечером говорил о трахее на улицах, словно читал мои мысли (или это я читал его мысли?), а ленноновское «Почему мы не делаем это на дороге?» будет записано только в следующем году. Маркс и наши рок-фэны. Окровавленные платки обмакивались в воду, или вино, массы – на мессу, мейс – в массы! Капоне сдал его федералам, но хитрый Джон со сцены удрал, и пули достались болвану по имени Фрэнк Салливан. Кинотеатр «Автобиограф», драматический и травматический театр. Наверное, надо было принять только полтаблетки вместо полновесных 500 микрограммов, потому что в этот момент ребята из СДО, все на стороне ДРМ- I во время раскола в следующем году, вдруг облачились в ризы алтарных служек, и мне показалось, что Хагбард раздает им не носовые платки, а облатки для причастия. Вдруг он посмотрел на меня взглядом египетского бога-сокола, и я наблюдал, как он наблюдает, Гор Гейзенберг, где я нахожусь. Не нужно быть сантехником, думаю я, чтобы узнать, куда вытекают мои мозги.
Со стороны толпы донесся звук, словно все двери подземки одновременно открылись, с шумом выпуская воздух, и я увидел приближавшуюся полицию, которая переходила через улицу, чтобы очистить территорию парка.
– А вот и снова мы, – комментирую я. – Да здравствует Дискордия.
– ОНАБ юбер аллес, – усмехается Хагбард, припуская рысью рядом со мной.
Мы направляемся к северу, сообразив, что отступавшие к востоку наткнутся на стену и будут избиты до полусмерти.
– Демократия в действии, – говорю я, запыхавшись.
– Заметь, это символ власти. Она требует повиновения, – цитирует он, меняя руку, в которой несет ведро с водой.
Я узнаю Шекспира и уношусь мыслями в собственное прошлое: каждый полицейский действительно походил на шекспировского пса. Я вспоминаю яростное красноречие на праздновании антидня рождения Линдона Джонсона, когда Берроуз утверждал, что чикагские копы больше похожи на псов, чем на свиней, при всем его уважении к мнению СДО. Терри Саутерн, придерживаясь своей обычной маниакальной «золотой середины», заявлял, что они больше сродни краснозадым мандрилам из семейства бабуинов, которые еще не открыли письменность.
– Власти? – спрашиваю я, почувствовав, что что-то упустил. Мы перешли на шаг, оставив позади себя место событий.
– А это не А, – объясняет Хагбард с типичной для него усталой терпеливостью. – Как только ты допускаешь, что А есть А, ты на крючке. В буквальном смысле на крючке, потому что ты становишься частью Системы.
Хотя я уловил намек на старика Аристотеля с его достойным сожаления эпистемологическим параличом, а также на ту отважную маленькую леди, которую я всегда считал пропавшей Анастасией, я все равно не врубаюсь.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, хватая мокрый платок: слезоточивый газ начал достигать нашей части парка.
– Председатель Мао не сказал и половины, – отвечает Хагбард, тоже прикладывая к лицу носовой платок. Его слова звучат глухо. – Из ствола винтовки вырастает не только политическая власть, но и все определение реальности. Сцена. И действие, которое должно произойти именно на этой сцене, и ни на какой другой.
– Ненавижу, когда ты начинаешь поучать, – я заглядывая за угол времени и понимаю, что это и есть та ночь, когда меня отравили мейсом. – Это просто типичный Маркс: идеология правящего класса становится идеологией всего общества.
– Не идеологией. Реальностью. – Он спускает платок чуть ниже. – Пока они не изменили определение, это был обычный городской парк. Сейчас оружие изменило Реальность. И это не городской парк. Есть более чем одна разновидность магии.
– Например, указы об Огораживании, – глухо произношу я. – Вчера земля принадлежала народу. А сегодня она уже принадлежит землевладельцам.
– Или указы о Наркотиках, – добавляет он. – Сто тысяч безобидных наркоманов в одночасье стали преступниками по акту Конгресса в 1927 году. Через десять лет, в тридцать седьмом, по акту Конгресса в одночасье стали преступниками все курильщики марихуаны. И они действительно стали преступниками, когда все документы были подписаны. Это доказывают винтовки. Попробуй уйти от этих винтовок с косяком в руке и не остановиться, когда тебе прикажут. Через секунду их Воображение станет твоей Реальностью.
И я понял, как я должен был ответить отцу, но тут из темноты выпрыгнул коп, визжа что-то об обдолбанных затраханных педиках-коммунистах, и выпустил в меня струю мейса, как и должно было случиться (я знал это, загибаясь от боли) на этой сцене.
